Бессмертники — цветы вечности - Роберт Паль

Приглушив голос, он продолжал:

— И еще: «Отряды должны тотчас же начать военное обучение на немедленных операциях, тотчас же. Одни сейчас же предпримут убийство шпика, взрыв полицейского участка, другие — нападение на банк для конфискации средств для восстания, третьи — маневр или снятие планов и т. д. Но обязательно сейчас же начинать учиться на деле: не бойтесь этих пробных нападений. Они могут, конечно, выродиться в крайность, но это беда завтрашнего дня, а сегодня беда в нашей косности, в нашем доктринерстве, ученой неподвижности, старческой боязни инициативы. Пусть каждый отряд сам учится хотя бы на избиении городовых: десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни опытных борцов, которые завтра поведут за собой сотни тысяч».

— Прекрасно, Назар, прекрасно! — горячо прошептал Литвинцев. — Уральцы, я вижу, хорошо усвоили эту ленинскую программу. Ведь это же действительно целая программа для нас, для всех истинно революционных сил России. Значит, мы на правильном пути!..

Через несколько дней с небольшим свертком под мышкой, сопровождаемый молчаливым Давлетом, он направился на Гоголевскую. Прогуливаясь в ожидании назначенного часа, и раз, и другой прошелся мимо дома № 15, в котором проживал известный в городе жандармский ротмистр, но ничего особенного не заметил и повернул к заведению Токаревой.

Один за другим подходили сюда боевики. Задняя комната мастерской уже была переполнена, а они все шли и шли: кто с хозяйственной сумкой, кто со свертком, а кто и с цветами в руках. «Кавалеры!» — усмехнулся своим мыслям Петр. — И где только в такую пору цветами разжились, конспираторы? Поди, всю герань на окошках покромсали!..»

Он заглянул в бумажные кульки к одному, к другому и обнаружил самые настоящие цветы. По тому, как и кому их дарили, догадался, что дело тут не только в конспирации. Молодежь — этим сказано все. Для кого собрание, лекция, а для кого еще и свидание с любимой. Несмотря на то, что рядом проживает гроза уфимских подпольщиков ротмистр Леонтьев. Несмотря на то, что в революцию не до свадеб…

— Да, народу собралось много, надо бы поостеречься, — вслух подумал Петр. Через минуту пара боевиков отправилась на угол Пушкинской, другая пара — на угол Успенской Одного он выделил специально для наблюдения за домом ротмистра Давлета оставил в приемной, рядом с конторкой хозяйки: если что — предупредит.

Когда он вернулся в дом, лекция уже началась. Высокий женский голос рассказывал о героях Парижской коммуны. «Ну, удружил товарищ Назар, подослал беседчика, — недовольно поморщился Литвинцев — Да с такими орлами разве женщине разговаривать? Слушать же не станут!»

Но — странное дело — слушали. И еще как: не шелохнувшись! Отсюда, от порога, при тусклом свете керосиновой лампы ему было не разглядеть лица беседчицы, но голос ее показался ему знакомым. Где и когда он его слышал? А ведь слышал же, точно — слышал! Если не здесь, в Уфе, то… где же еще?

Наступая товарищам на ноги, он пробрался вперед и присел на край широкого подоконника. Поднял глаза и узнал, наконец: товарищ Варя! Откуда-то из памяти выплыло ее полное имя, тихое и светлое, как далекое летнее утро, — Варвара Дмитриевна. Где он слышал его, от кого? В связи с чем?

Он плохо слышал, что она говорит, о чем рассказывает, потому что весь был поглощен своими мыслями и этим радостным чувством  у з н а в а н и я. Почему за все эти дни он ни разу не вспомнил о ней? Был занят? Всецело отдался работе? Не позволял себе думать о пустяках? Но такой ли уж это пустяк — встретившийся тебе в жизни хороший человек?

Он попытался заставить себя слушать и не смог. Зато смотрел, не отрываясь. На эти темные, гладко зачесанные назад волосы. На этот нежный, детский овал лица. На этот острый, милый, чем-то притягивающий подбородок…

Как жаль, что он не может разглядеть ее глаз, — мешают стекла пенсне и плохой свет И еще жаль, что нет у него цветов. В свои двадцать пять лет он лишь дважды дарил девушкам цветы: мальчишкой — и это было смешно, а потом матросом, в Питере, — и это было грустно, потому что в цветах, купленных на его нищенские матросские пятаки, никто не нуждался.

После лекции поговорили о делах в дружине, о дисциплине и стали расходиться Первыми со своими сумками и свертками потянулись к выходу «клиенты» Следом за ними — «кавалеры», конспиративные и самые настоящие. Как, впрочем, и «невесты».

Последними уходили они с Давлетом.

Увидев их, товарищ Варя остановилась, подняла большие внимательные глаза.

— Здравствуйте, товарищ Петро. Как вас приняла Уфа? Как устроились?

— Все хорошо, Варвара Дмитриевна, спасибо, — слегка запинаясь, ответил он. — А Уфа, оказывается, совсем неплохой город. Не Питер, конечно, и не Одесса, но дела делать можно…

Они вышли на улицу. Пока сидели в помещении, погода изменилась, мороз ослаб, ветер пропал, крупными хлопьями повалил снег. На неосвещенных улицах — редкие прохожие и еще более редкие извозчики. Тихо, тепло, красиво… Благодать!

— Вы одна? В такую темень? — спросил Петр, видя, что она собирается прощаться.

— Одна. Но вы не волнуйтесь, я привыкла.

— По-моему, будет лучше, если мы с товарищем вас проводим…

— Спасибо. Я, признаться, не такая уж трусиха, но темноты действительно боюсь. Это у меня с детства.

— А я с детства боюсь только… шершней.

— Кого, кого? — То, что она улыбнулась, он понял по голосу и даже представил себе ее улыбку — широкую, белозубую, со слегка вздернутыми кверху уголками губ.

— Я говорю: шершней. Это, знаете, такие пчелы: огромные, как воробьи, и злые, как волки. Кто-то еще в детстве мне сказал, что укусы их бывают смертельными, а я тогда только начинал жить. Когда случалось отбиваться от этих крылатых пиратов, жизнь мне казалась особенно прекрасной. В эти минуты я очень хотел жить. Да и сейчас еще, между прочим, хочу… Смешно?

— Что смешно? Что хотите жить?

— Нет. Что боюсь шершней!..

Они тихо рассмеялись и пошли медленней. Говорить не хотелось, да и, казалось, не о чем было говорить.

— А знаете, — сказала она вдруг, — я все думаю: из-за чего в тот вечер мы с вами повздорили? Вы не помните?

И опять ему показалось, что она улыбнулась.

— Повздорили? — удивился он. — Мы с вами, Варвара Дмитриевна?

— Так вы не помните? А я помню. Вы, кажется, доказывали мне что-то одно, а я вам обратное. Не так?

— Может быть, если вы помните. Я тогда был в таком состоянии…

— Да, вид у вас был ужасный.

— Еще бы!

— А я, видя это, не догадалась сдержаться.

— Значит, я наговорил что-то такое… Извините меня.

— Нет, это я виновата, Петр. Это вы извините меня.

— Нет, нет, это я!

— Ну, что вы, — смутилась она. — И все-таки из-за чего мы тогда повздорили?

— Если вспомню, скажу.

— Спасибо… Вот мы и пришли.

Над городом вовсю хороводил снегопад. Снег кружился в воздухе, лип на ресницы, таял на губах.

— А вам понравилась моя сегодняшняя лекция? Вы очень внимательно слушали, я заметила.

Он едва не сгорел со стыда, вспомнив  к а к  он слушал ее там, у Стеши Токаревой. Пришлось солгать.

— Очень толковая лекция, Варвара Дмитриевна. Товарищи довольны.

— Спасибо еще раз… До свидания, Петр.

Он проводил ее взглядом до крыльца, постоял, помял носком сапога снег и, вспомнив о папиросах, закурил. Подошел деликатно поотставший в дороге Давлет. Тоже закурил, выжидательно посмотрел на своего командира.

— Куда теперь, товарищ Петро? Домой?

Он бросил тоскливый взгляд на дом Вари, на полутемную, сказочную от снегопада улицу, на Давлета и, словно отвечая самому себе, сказал:

— Никакой лирики, братишка. Снегопад это, конечно, хорошо и красиво, только не для нас… Так что домой, Давлетка, домой!

Уже уходя, он увидел, как в квартире Вари вспыхнул свет. За легкими белыми занавесками раз, другой промелькнула ее быстрая тонкая фигурка и пропала. Потом свет загорелся на террасе. Там занавесок не было, и он опять увидел ее, уже раздетую, простоволосую, домашнюю. В одной руке она держала половинку французской булки, от которой торопливо откусывала, а другой снимала с веревки задубевшее на холоде белье.

Сердце у Петра мягко сжалось. «Голодная, а дома, поди, ничего. И печь нетоплена, и за дочуркой еще к подруге бежать надо, и белье сушить-гладить… Как все успеть одной?»

Обернувшись к Давлету, глухо сказал:

— Моя бы воля, я бы женщин в революцию не пускал. С них довольно и того, что они есть.

Давлет не ответил. Давлет думал. Давлет вспоминал свою мать.

Глава восьмая

Вернувшийся из столицы полковник Яковлев сразу же потребовал полного отчета обо всем проделанном за время его отсутствия. Внимательно изучив массу бумаг по поводу ограбления почтовых поездов и не найдя в них ничего конкретного, он опять вызвал к себе Леонтьева и устроил ему такой разнос, какого тот в своей жизни еще не слышал.